Светик, 54 - 24 ноября 2009 16:50

Я сижу на шатком балконе гостиницы за Пегамасом, в горах. Подо мной терраса деревенского кафе, увитая диким виноградом. От террасы в сухую траву падает желтоватая полоса света.

Сначала мне были неприятны русские голоса («опять русские»), потом я стал слушать невольно.

Два голоса. Говорит больше тот, кто постарше, а кто помоложе - соглашается изредка: «да, да», или «верно, конечно». У того, кто говорит, голос горячий и торопящийся. Так бывает. Затронет что-нибудь душу, и у самого неловкого и неречистого человека польется вдруг взволнованная речь. Внизу, может быть, отец и сын или братья-погодки. Я слушаю их, и русские голоса, и это торопливое «ты понимаешь» мне необыкновенно близки.

Ночь душная. Над головой в темном небе тени гор. От горной сухой духоты трудно дышать. Зарницы иногда пролетают совершенно бесшумные, голубоватые. В горах идет далекая гроза. Гром прокатывает в темном небе, невнятными низкими взрывами.

- А ты помнишь видения Сергия: демоны в островерхих шлемах? Ты представляешь себе, как звенели от стужи бревна его лесного сруба, как демоны, визжа, кидались на бревна, грызли, бросались в келью преподобного? «Уходи, уходи, или мы тебя разорвем»... Точно в самом начале Руси видел Сергий Радонежский конец ее: демонов в островерхих шлемах...

А перед концом была железная империя Николая Павловича с ее медными киверами, тугими лосинами, придворными балами, львицами большого света, парадами, барабанами, победами, казармами, статуями, арестантскими ротами, академиями наук. Все захватывало дух своим студеным величеством и во всем веяла страшная скука. Уже Пушкин и Лермонтов видели кругом одну мертвую пустоту, и вот, как приговор всему, «Мертвые души».

Но именно тогда, в нижегородских лесах, под Арзамасом, в мало-ведомой Саровской пустыньке объявился инок Серафим, в миру - Прохор Мошнин, сын курского купца.

Есть странное сходство между Сергием Радонежским и Серафимом Саровским.

Серафима, как и Сергия, долго звали в монастыре плотником. И у Серафима был смирный медведь. И от Серафима исходил тихий свет. И к нему в келию, в столпе света, приходила с небесной свитой Госпожа Богородица.

Только свет Сергия засквозил в самой тьме, в сени смертной, когда и хлеб-то гнилой, и ржавая вода, и расползается монашеское сукно. Сергий, как свет утра в мертвую ночь.

А Серафим кажется светом вечерним, последним. Понимаешь, так бывает, когда нет уже солнца, и сумрак в вечернем воздухе, а одна дальняя стена еще белеет тепло... Преподобный Серафим точно сосредоточил в себе последний свет Святой Руси. И заметь: он всегда ходил в белом, в холщевой долгой рубахе, в белой монашеской камилавке. Светился.

Уже сумрак настал, уже веяло холодом ночи, а в Арзамасской пустыньке светился он дальним белым светом. И странно, что ни Пушкин, ни Гоголь не видели преподобного Серафима, кажется и не слышали о нем, и никогда не упоминают его имени. Прошли мимо, не коснулись. А шли рядом.

• 
• 
•