ОлЯ, 74 - 24 июня 2008 13:03

[COLOR=darkblue]Цветок жасмина - в красном жидком шёлке

Японка оборачивается на меня – захватывая в страшный расплох – и взмётывает ресницы. Односекундно. Но дав мне разглядеть: глаза – изгибами ласточки, фарфоровую точёность лица, высоко поднятые скулы. Затем снова скрывается за своим проклятым зонтиком.
Она медленно удаляется, а я – понимая, что нарушаю все законы и правила, принятые в этой стране – в несколько взмахов своих длинных ног – оказываюсь с ней рядом.
Моя японка взглядывает на меня и, словно мы знакомы сотни лет, спокойно и чётко, с неброским акцентом выговаривает:
- Здравствуй.
Аюми часто целует мне руки. Запястья, ладони, пальцы – целует бережно и серьёзно – словно молится. Просит называть: моя онна. Онна – на японском “женщина”.
Я как-то заметил: ты же совсем девочка, зачем мне так тебя звать?
Аюми с непонятной болью посмотрела мне в душу и тихо сказала:
- Любовь к тебе сделала меня – женщиной.

Уже два месяца крутит и ломает калёными щипцами. В последнюю встречу Аюми отказалась бросать своего судовладельца – и продолжала твердить, что любит меня. Я предлагал ей перейти на моё содержание – естественно, куда более скромное, чем прежнее – но она заявила, что никогда не возьмёт с меня ни рина. Я не выдержал и выдохнул ей всё, что так мучило меня. Сказал нарочно жестоко – выбирая в первобытной ярости самые оскорбительные слова.
Аюми вздрагивала – словно я бил её тростью по щекам. Молча. Опустив голову. Когда я наконец выдохся и осознал враз значение сказанного, Аюми негромко сказала:
- Я отпускаю тебя. К тем женщинам. Верным телом – и не имеющим души. Уходи. Рассвет с закатом – не встречаются. Восток – любит – до конца. Запад так не умеет. Я не хочу быть твоим несчастьем.

Моя онна, выструнивая спину – любит меня сверху. Волосы закрывают плечи – тело белеет в прозрачной темноте ещё не ночи – я умираю. От непереносимой любви – длинными спазмами. От красоты – внезвёздной – Аюми. От рук её – проводящих по моей груди тончайшей веткой жасмина. От проникания до упора – в небо моей девочки. И выхлёстывания млечной дорогой всей моей к ней – непостижимой для меня самого – нежности.
Аюми в шелковом кимоно – красном с вышитыми цветами жасмина – играет на сямисэне. Уголь волос подхвачен алой лентой.
В сумраке тишины растворяется ее нежно-стальной голос.
- Bijin, о чем ты поешь?
- Голос души не переводят. Закрой глаза, и слушай сердцем.
Тихо звенят струны сямисэна – сливаясь с негромкими словами песни. И я вижу – Аюми у окна, смотрящую на запад. Предрассветное небо подёргивается розовой плёнкой восходящих лучей – пронизывающих радужки глаз заледеневшей в терпеливом ожидании девочки. На неё так больно смотреть – что моё лицо невольно искажается.
- Ты увидел. Я знала, что ты увидишь. Мы едины духом, - Аюми откладывает инструмент и приближается ко мне. Садится на циновку у моих ног.
Уехав, я – нет, не забыл Аюми.
Я на время выставил – или старался выставить – её на задние дворы своей памяти.
Пере-мэйк-лавил добрый десяток девушек – белых, чёрных, жёлтых, разноцветных. И каждую называл именем своей онна.
Глаза Аюми. Её улыбка. Краснеющая лента в черноте волос. Её тело.
Боже. Её тело. Как только я представлял себе – мою онна – в чужих руках – жадных, сильных, властных, довлеющих – хотелось убить – кого угодно – лучше всего себя, только чтобы избавиться от этой адовой нестерпимости. Я рыдал – метался зверем по каюте. Курил – беспрерывно. Не только табак. Пил. Пил. Пил.
И везде за мной настойчиво и упрямо следовали тёмно-карие – не чёрные, как у большинства японок – раскосо изогнутые глаза. И тихое: я – твоя онна.
На пристани меня встретила её служанка. На дичайшем английском заявила, что “хозяйка ждёт” меня вечером. В восемь.
Я не знаю, на что тогда понадеялся. Во мне пульсировала нереальная мысль, что Аюми решила быть со мной. Выбрала – меня. В тот момент я даже готов был простить ей все свои мучения – и всё, чем она занималась эти месяцы.
Я пришел часом раньше. Не мог дождаться восьми. Хотел её до судорог. Кончаясь едва ли не при одной мысли о том, что будет вечером.
Зайдя в спальню – увидел полуодетую Аюми – стоящую у окна. По едва прикрытым кимоно плечам сбегал спутанный ворох волос. На татами были следы чужой влаги. По стенам висели – словно насмехаясь надо мной – гравюры, изображающие ивы – китайский символ куртизанок. Вся комната пахла и дышала – соитием. Только что – там, где она так любила меня – в неё входил мужчина. Трогал её тело. Проникал – глубоко. Касался – священного. Стонал – над моей Аюми. Выдыхал в любимые глаза пошлости.
Из моей груди вырвался захлёбывающийся вопль.
Аюми обернулась – и спокойно взглянула мне в глаза.
Я обезумел – от её безмятежности.
Не помню, как в моих руках оказалась острая – в форме спицы – заколка для волос. Не помню, как прошил этой заколкой Аюми. Помню – тяжесть слабеющего тела. И свет – в глазах.
Я рыдаю – сжимая бережно и сильно свою угасающую bijin. Хочу вдохнуть в неё – свою жизнь. Но всё – бесполезно. Аюми вглядывается в меня внимательно – забирая меня всего с собой.
- Я знала, что ты придёшь – раньше, - я плохо понимаю смысл сказанного. Пока меня флэшем не пробивает: она хотела, чтобы так случилось.
Аюми поднимает прозрачную руку – и касается пальцами моего лица. Губ. Носа. Ресниц. Висков.
Мне больно – не меньше, чем ей.
- Мне не судьба – жить с тобой. И без тебя – тоже. Я только и могла мечтать – умереть от твоей руки. Это священней, чем убить себя самой. Ты – это я. Мы сделали синдзю. Ты не сможешь жить – после. Без меня. Я в тебе – слишком в тебе.
Больше Аюми сказать ничего не смогла. Она закашлялась – в последний раз поцеловала мои глаза пальцами – и остановила насовсем своё �

• 
• 
•