Кирилл, 46 - 27 января 2013 20:17

Отказывать не хотелось. Мы привязали бревно к багажнику машины, Дядя Гоша прихватил в ночном ларьке бутылку водки и торпеду пиваса, и под утро мы уже сидели на даче. Я пил пиво, а дядя Гоша суетился возле буржуйки с дровами. По ходу пьесы он впустил в дом черно-белую кошку, которая сразу запрыгнула мне на колени и стала топтаться в районе хуя, как слон с когтями.
– Может, водочку трахнем, пока не нагрелась? – предложил я, отдирая котяру от колбасно-яичного отсека.
– Кошку ебать не дам! – взвился какого-то неведомого хуйца дядя Гоша. – Мне не жалко, но эта зверюга тебе оба кудрявых тапинамбура отгрызет. Бери, кого хошь – курицу, козу соседскую, крота можешь на огороде изловить, а её оставь, пускай погреется.
– А при чем тут кошка и земляные груши? – барометр моего ахуения пополз к отметке «апофеоз».
– Гы-гы. Я не сказал что ли? Кошку Водочкой назвал. Родственная душонка. Тоже шару любит, а работать не хочет. Мышь совсем не ловит. А пить я не буду: сначала дело. К Порфирию в село за голубем хохлатым сходить надо. Звонил, сказал, есть у него породистый, ценности немалой и без пары. Так что ни-ни. Принесем, запустим первенца, вот тогда можно.

За «первенцем» пришлось пиздовать уже после обеда, когда дядя Гоша отоспался, километров пять по пересеченной местности. Мы пришли в нихуя не отрадную деревню «Отрадово» затемно. Порфирий встретил нас у калитки и пригласил в дом на крестины своего внука, а заодно и накатить за старый советский праздник. Внутри уже вовсю пировали человек двадцать колхозников, и стоял такой гвалт, будто стая чаек дралась с бомжом за хлеб. Но забавные лица тружеников села излучали добродушие и гостеприимство. Мне сказали что-то типа «здрасьте» и «как вам у нас нравится». Я тоже пробормотал что-то среднее между «рад знакомству» и «совсем охуели». После чего огляделся.

На разгромленном столе стоял одинокий окорочок, гарнированный говном. На поверку, это оказалась баклажанная икра, но осадок все же остался. Еще была косорыловка, видимо, настоянная на козьих шариках и куриных зобах. После соточки этой амброзии, я очень радовался, что остался в живых. Зато был настоящий украинский борщ и жаренная картоха с мясом, на что я и приналег. Дядя Гоша пить отказывался долго и всё рвался к голубю. Его принесли прямо в хату, и тут алкаш не сдержался – от умиления ебнул залпом стакан самогона. Потом засунул голубя за пазуху и периодически доставал его в процессе возлияний, чтобы звонко чокнуться об клюв, и, в конце концов, напоил птицу до состояния лежачего чучела.

Окружающие общались на непонятном мне языке. Эта смесь украинского, зулусского и суахили наводила на меня тоску. Они ежеминутно ржали, а я сидел, как миссионер среди людоедов, и ссал, что меня зохавают. Рядом вовсю грызла еду типичная сельская кубышка: обрызганное веснушками лицо, нос пуговицей, короткие пальцы. Эту женщину-огрызок звали Катя. Между тостами за урожай брюквы и удои кумыса, я стал подкатывать к ней свои корнеплоды. Кубышка оказалась подпорченной городским воспитанием: она тоже претендовала на миллионера с волосатой грудью, когда у самой из движимого имущества имелась всего лишь пизда. И то... Волосатая же грудь у меня была при себе, а такую мелочь, как миллион долларов, я с легкостью нарисовал ей самыми сочными красками на словах. Я наврал ей с три таких гигантских короба, что внутренний голос, который обычно говорит только «хватит пить» и «пора ебать», в этот раз шепнул мне: «харэ пиздеть». Ослепительно белый и – что не характерно для этих мест – чистый свитер дополнительно свидетельствовал в пользу моей зажиточности.

В разгар веселья Порфирий вместе с гостями начал танцевать народный танец, который он обозвал «Барвинок». Хуй пойми, что это был за хоровод с прискоками, но выглядело это более или менее организованно. Пока Дядя Гоша тоже не пустился в пляс. Танец его был странен – какая-то помесь нижнего брейка с чечеткой. Для тех, кто нихуя в танцах не рубит, поясню: валялся он под ногами, как распоследнее хуйло, стуча костями об пол. По ходу этого мракобесия он полностью развалял сложную фигуру, задуманную деревенским хореографом. Сам дядя Гоша в минуты просветления называл сей перфоманц пиздюреллой. «Если, – говорил, – дело до пиздюреллы дошло, значит, хорошо отдыхаем». На следующий «Барвинок» исполнителя зажигательной пиздюреллы не пригласили, а выгнали кхуям за стол. Он долго с удивлением таращился на хозяев, будто его не пустили в бассейн со своей байдаркой, и от обиды накатил сразу сто пятьдесят.

• 
• 
•