Сергей, 70 - 30 марта 2012 10:00

Недавно в Хамовническом суде города Москвы я имела редкое удовольствие воочию наблюдать, чем отличается понятие «мужчина» от понятия «унылое говно».

В Hamovnitchesky Court – так именуется храм правосудия в отчетах иностранных корреспондентов – судят г-д Ходорковского и Лебедева, которые, как известно, украли у нас святое – бабки и нефть.
Если процесс пойдет по плану и гособвинители – один лох и две лохушки, старшая из которых все время спит, – получат то, чего требуют, г-да Ходорковский и Лебедев отправятся из города Москвы восвояси – иными словами, на нары еще лет на двадцать.

Громкий процесс – в полном соответствии с трендом – проходит в жанре цирка шапито.
Те же на манеже – судья с древнерусской тоской в глазах, прокуроры с дефективной речью, очень юная секретарь в секси-джинсах с Черкизона и каком-то люрексе.

«Русская народная кафка» эстетически настолько невыносима, что хочется бежать.
И почему-то мучительно неловко смотреть на двоих в стеклянной клетке, ради кого затеяно дорогостоящее – во всех смыслах – представление.

Мне приходилось слышать о том, что эти ребята – Ходорковский с Лебедевым – на процессе ведут себя не просто достойно, а так, словно у каждого из них в запасе по девять жизней, одну из которых не жаль провести, снисходительно наблюдая за нелепой активностью душевнобольных.
Тем не менее, мы знаем, что жизнь – одна. Но мы не знаем – можем только предполагать – какое сверхусилие необходимо, чтобы не сломаться после шести лет зоны, ясно осознавая перспективу остаться в тюрьме пожизненно, чтобы не поверить, не попросить, не пойти на сделку, наконец, чтобы просто спокойно, стоять, покачиваясь с пятки на носок, улыбаясь из-за прутьев решетки.

Читая об этом в книгах диссидентов, я, как всякий человек с чрезмерно живым воображением, примеряла ситуацию на себя и приходила к выводу – в реальности так не бывает.
Даже обладая недюжинной силой духа, очень трудно победить тоску, отчаяние, страх бессмысленных страданий, изоляции, унылой, медленной смерти. Можно талантливо сыграть равнодушие к своей участи – но не более. Во все времена на это рассчитывали строители авторитарных систем – и их расчеты по большей части оправдывались.

Наша эпоха и наша страна – лучшее доказательство этого утверждения.
Террор остался в прошлом – уже давно никто никого не хватает, не тащит в «воронок» и не расстреливает в подвале. Угроза жизни съежилась до угрозы потери денег. И тем не менее страх разлит повсюду, словно парализующий яд.

Из тех, кому есть, что терять, – людей, как правило, не бедных и не слабых, – за последние годы не нашлось буквально (! ) никого, кто рискнул бы пойти против навязанных правил или предпочел крупным деньгам возможность сохранить достоинство.
Этот феномен коллективной трусости, покорности и легкости выбора между честью и бесчестием в пользу последнего, меня всегда крайне интересовал.
Чтобы узнать о нем больше, я и отправилась в Хамовнический суд.

Я не сбежала из крашенного в желтое зала судебных заседаний – хотя, поверьте, очень хотелось.
Щеки горели от стыда, как бывает, когда становишься невольным свидетелем какой-то мерзкой мерзости, которую ты не в силах остановить. Чтобы отвлечься от мыслей, я старалась внимательно рассмотреть людей за решеткой.

В этот день Михаил Ходорковский давал показания.
Он очень подробно комментировал обвинительное заключение – каждый пункт. Линия защиты была выбрана остроумно – по неписаным условиям этой игры прокуроры выдали на-гора несколько десятков томов чуши, и, разумеется, никто не ожидал, что эту чушь кто-то будет всерьез анализировать. Тем не менее обвиняемый – человек без чувства юмора – сделал именно так. И не ошибся – плоды коллективного творчества душевнобольных неловко было слышать даже судье. Но меня интересовало не столько содержание, сколько форма подачи.

Ходорковский хорошо выглядел.
Я не имею в виду цвет лица – в читинской зоне не наживешь бронзового загара. Но все остальное было cool – МБХ был подтянут, чисто выбрит, аккуратно одет. Говорил негромко, размеренно, подчеркнуто вежливо. К судье обращался «ваша честь». Приводил образные аналогии, держал зал, как хороший оратор.
Сидящий рядом Платон Лебедев слушал речь товарища так, словно дело происходило не в помойных Хамовниках, а, например, в залитом солнцем пент-хаусе на Уолл-стрит. Положив ногу на ногу и слегка прикрыв глаза, г-н Лебедев сидел в свободной, расслабленной позе, иногда что-то черкал на листке бумаги. Встретившись взглядом с кем-то знакомым, он весело улыбнулся и показал язык.

Я ела глазами клетку с людьми, запертую на цепь, и не могла понять, что не так.
Глаз фиксировал нечто странное, сбой в картинке, базовое нарушение на уровне инстинкта. Сидящие в клетке вели себя, говорили и двигались, как свободные люди. Это не было бравадой – старые зэки знают, что шесть лет тюрьмы и зоны накладывают несмываемый, как чернильная татуировка, отпечаток – можно отрепетировать речь, но пластика выдаст сидельца. Удивительным образом эти двое демонстрировали то, что моя бабушка называла безукоризненностью манер.
И эта безукоризненность была убийственной. Она не оставляла Хамовническому суду ни малейшего шанса. Клетка уже не казалась клеткой: стены из стекла и металла обозначили границу, четко разделившую Людей и чавкающую, не имеющую предела и дна антропологическую парашу.

**продолжение ниже